Новгородский профессор раскрыл в Ишиме феномен Ершова

22:39 31 июля 2009

Версия для печати

Доктор филологических наук, профессор, действительный член Академии высшей школы Российской Федерации; литературовед, автор множества монографий, статей, публикаций, рецензий; учёный, благодаря которому по-новому зазвучали для широкого круга читателей имена Батюшкова, Пушкина, Хомякова, Фета, — так отрекомендован на сайте Новгородского госуниверситета Вячеслав Кошелев, гость «Ершовских чтений», прошедших в Ишимском пединституте.

— Вячеслав Анатольевич, вы известны как знаток русской литературной жизни XIX века и поэтому, вероятно, так легко откликнулись на приглашение приехать в Ишим, представив доклад «Феномен Петра Ершова». Какова ваша точка зрения на творчество нашего земляка?

— Для историков литературы не секрет, что Ершов писал свою сказку не для детей. Но в то же время она не стала достоянием и взрослого читателя. Искушённого смущал жанр сказки, простолюдину же предлагались многочисленные подражания-подделки, где сюжет был проще, а Иван представал либо верноподданным, либо (уже в революционные годы) предводителем народных масс. Однако как «Иван и сам не прост», так не проста и сказка Ершова. Она являет собой сложный мир, мир по-детски перевёрнутый («против неба — на земле»), и в центре этого мира — фигура Ивана, который свободно общается и с царём, и с фигурами мира небесного. Это непосредственное мировосприятие характерно для ребёнка. Феномен Ершова в том, что сказка «Конёк-Горбунок» написана человеком, выучившимся грамоте, но в душе остающимся ребёнком; её автор — сам носитель детства. Её образы, сюжетные ходы сформировались ещё до поступления Петра Ершова в Петербургский университет. Они жили в его душе, а после знакомства с пушкинской «Сказкой о царе Салтане» выкристаллизовались в стихах.

— В последнее время получила широкое распространение гипотеза литературоведов Лациса и Перельмутера о том, что настоящий автор «Конька-Горбунка» и есть Пушкин. Мог ли Александр Сергеевич если не написать сказку, то хотя бы поправить её рукопись?

— Мне кажется, даже вступать в полемику с такими авторами, чьи теории распространяет жёлтая пресса, не стоит. Книгоиздатель Смирдин утверждал, что первые четыре строки сказки написаны Пушкиным, но это труднодоказуемо. К тому же Ершов, при его пиетете перед Александром Сергеевичем, не решился бы их переправлять (ведь изначально было: «не на небе — на земле»). Наконец, в 1834 году у Пушкина просто не было времени для того, чтобы прочитать рукопись Ершова — в этом можно убедиться, обратившись к хронике его жизни. Другое дело — их взаимовлияние. Пушкин оказал влияние на Ершова «Сказкой о царе Салтане» (где царь — сущий ребёнок), а впоследствии Пушкин, прочитав «Конька-Горбунка», внёс поправки в «Сказку о золотом петушке» — этот вопрос подробно исследовала Анна Ахматова. Кстати, 1834 год — заметьте, сказке Ершова исполнилось 175 лет! — это год удивительно плодотворный для жанра русской сказки. Свои лучшие сказочные творения написали Пушкин, Жуковский и Ершов. И больше никто не создал в русской литературе стихотворной сказки подобного уровня. Крупнейшие поэты и критики своего времени не поняли и не приняли этих сказок — они были восприняты только спустя полвека. И чтобы изучать «Конька-Горбунка», учёный сам должен погрузиться в это состояние «детскости».

— Но как же тогда объяснить, что Ершов больше не создал ничего подобного сказке, получившей мировую известность?

— Ершов, как, например, Грибоедов, — «homo unius libri», или «человек одной книги». Это был уникальный случай, когда детское мировосприятие выплеснулось в виде сказки. Люди стремятся поскорее стать взрослыми, а Ершов не спешил. Но постепенно каждый из нас взрослеет, и непосредственность мировосприятия уходит. Вспомните Робертино Лоретти — его детский голос вызывал восхищение, а после подростковой ломки он стал обычным ресторанным певцом. Ершов пробовал себя в разных жанрах — водевиля, либретто, эпической поэме, рассказе, чуть лучше — в лирической поэзии… Но нигде себя не находил и понимал это. Изучать эти грани его творчества, конечно, необходимо — они оттеняют величие его сказки. И я очень рад был встретить в Ишиме энтузиастов, которые серьёзно изучают Ершова.

— К сожалению, с каждым годом это делать всё труднее…

— Труднее не только вам. В России идёт планомерное уничтожение гуманитарной культуры. «Вся классика в сжатом изложении» наполняет книжные магазины и делает бессмысленной нашу деятельность. Ведь если в беллетристике главное — сюжет, то классику нужно воспринимать через детали. А этому надо учиться. Вот, к примеру, «Станционный смотритель» Пушкина. Его главного героя Самсона Вырина привыкли воспринимать, с подачи Достоевского, как «маленького человека». Но у Пушкина есть указание на то, что когда-то этот станционный смотритель служил в Измайловском полку. А брали туда на службу только людей под два метра ростом, богатырского телосложения. Вот тебе и «маленький человек»! Из сопоставления подобных деталей мы приходим к выводу, что повесть — о непонимании двух родственных душ: Дуни и её отца Самсона. Хотя возможны и другие толкования. Классическая литература не может давать «правильных ответов», она дискуссионна.

— Как же тогда её «приспособить» к требованиям Единого государственного экзамена?

— ЕГЭ — это окончательное убийство нашей специальности. Когда я узнаю, что на вопрос: «Самая яркая часть одежды Раскольникова?» — нужно ответить: «Лохмотья» (а этого нет у Достоевского!), то чувствую себя мастодонтом. ЕГЭ вводят чиновники, не люди от науки. У них другая задача.

— Выслужить новый чин имитацией бурной деятельности?

— Да. Они говорят, что вводят европейскую практику, но в Европе ЕГЭ неприменим к такому предмету, как литература. Нормальная позиция человека — это здоровый консерватизм. У нас есть замечательные традиции гуманитарного образования, и их нужно сохранять. А главная задача этого образования — воспитать в человеке умение мыслить, а не просто выдавать заученные ответы.

— Вы рассказывали, что после окончания школы в 1967 году приехали в Свердловск к дяде-лётчику в надежде, что он поможет в выборе будущей профессии. В окрестностях Ишима тогда бушевали пожары, и дядю командировали на их тушение. Бродя по тихим улицам сибирского городка, юноша Анатолий Кошелев почувствовал тоску по родной старинной Вологде и желание продолжить учёбу в вузе. Так наш город «поучаствовал» в становлении будущего филолога. Каким предстал Ишим во второй приезд?

— Мне сказали, что Ишим рядом с Тюменью, а это триста километров! Новгород в двухстах километрах от Петербурга, но мы не говорим, что он рядом. Здесь другое измерение… Ишим оставляет впечатление живого города, где ещё живут энтузиасты. Вот Новгород, где я живу с 1994 года, — город «мёртвый». После Великой Отечественной войны в нём не осталось старожилов. Население должно быть объединено сознанием города, сознанием единства в каком-то сообществе. В больших городах, конгломератах, состоящих из пришлых людей, это сознание утрачивается. Но и в малых городах это чувство исчезает. Нужно ценить «от себя идущее», то, что идёт из истории и традиций этих мест — Ершова, Прасковью Луполову (которая пришла хлопотать за отца из Ишима в Петербург, а похоронена в Новгороде), ценить и сохранять.